Меню
Главная
Случайная статья
Настройки
|
Великая депрессия (англ. Great Depression) — мировой экономический кризис, начавшийся 24 октября 1929 года с биржевого краха в США и продолжавшийся до 1939 года[2][3] (наиболее остро с 1929 по 1933 год)[4]. 1930-е годы в целом считаются периодом Великой депрессии.
Великая депрессия наиболее сильно затронула США, Канаду, Великобританию, Германию и Францию, но ощущалась и в других государствах. В наибольшей степени пострадали промышленные города, в ряде стран практически прекратилось строительство. Из-за сокращения спроса цены на сельскохозяйственную продукцию упали на 40—60 %.
В российской историографии термин «Великая депрессия» часто употребляется лишь в отношении экономического кризиса в США. Параллельно также используется термин мировой экономический кризис, который являлся наиболее значительным в современности[5].
Содержание
Предыстория: 1920-е годы
Период начала XX века характеризовался целым рядом «эпохальных событий» в истории США и человечества, в целом. Первая мировая война, массовая иммиграция, расовые беспорядки, быстрая урбанизация, рост гигантских промышленных холдингов, появление новых технологий — электричества, автомобилей, радио и кино — наряду с новыми социальными явлениями — такими как «Сухой закон», контроль над рождаемостью, сексуальная революция и эмансипация (включая избирательное право для женщин) — изменили привычный уклад жизни. К этому же периоду относятся как появление рекламного рынка, так и системы потребительского кредитования[6].
Сегодня в Америке мы ближе к окончательной победе над бедностью, чем когда-либо прежде в истории любой страны.— президент США Герберт Гувер, 11 августа 1928[7]
Иммигранты
Масштаб изменений, происходивших в Америке в 1920-х годах, был впечатляющим, а разнообразие её культур и укладов того времени было «удивительным»[k 1]. Население США с 1890 года — 62 миллиона человек — почти удвоилось. Как минимум треть данного увеличения была вызвана масштабным притоком иммигрантов, большинство из которых перебралось в Северную Америку из религиозно и культурно «экзотических» регионов Южной и Восточной Европы. В течение трёх десятилетий, в основном через Нью-Йорк, в США переехали четыре миллиона итальянских католиков; полмиллиона православных греков; полмиллиона венгров-католиков; почти полтора миллиона католиков-поляков; более двух миллионов евреев, в основном из входивших в состав Российской империи территорий современных Польши, Украины и Литвы; полмиллиона словаков, преимущественно католиков; миллион восточных славян с территории современных Беларуси и России, в основном, православные; больше миллиона южных славян — католиков, православных, мусульман и евреев — из Румынии, Хорватии, Сербии, Болгарии и Черногории. Иммигрантские волны с начала XX века были настолько велики, что из 123 миллионов американцев, зарегистрированных в ходе переписи 1930 года, каждый десятый родился не в США, а ещё у 20 % по крайней мере один из родителей появился на свет за пределами страны[11].
Иммигранты поселились во всех штатах, но были слабо представлены на Юге — в значительной степени они обосновались в промышленной зоне на северо-востоке страны. В отличие от первых волн переселенцев, в подавляющем большинстве их «не тянуло к земле» («фронтир» был официально закрыт в 1890) и они становились рабочими на фабриках и заводах; они поселялись не на собственных фермах, а в многоквартирных частных домах в крупных городах. С их прибытием городская Америка превратилась в «многоязычный архипелаг», расположенный в преимущественно англо-протестантском «море» сельской Америки. Так, почти треть из 2,7 миллиона жителей Чикаго 1920-х годов родилась не в США; более миллиона жителей города были католиками, а ещё 125 тысяч — иудеями. Жители Нью-Йорка в те годы говорили на 37 языках, и только один из шести нью-йоркцев посещал протестантскую церковь[11].
Практически повсеместно общины иммигрантов объединились в этнические анклавы, где они стремились, зачастую безуспешно, как сохранить свое культурное наследие, так и стать американцами. Будучи незнакомы с Америкой до момента своего прибытия, они стремились оказаться рядом с теми, с кем разделяли язык и религию. Еврейские кварталы, «маленькие Италии» и «маленькие Польши» стали частью американских городов, формируя при этом собственные миры: переселенцы читали газеты и слушали радиопередачи на родных языках; они делали покупки в магазинах, которые держали их бывшие соотечественники; хранили деньги в банках и имели дело со страховыми компаниями, которые обслуживали исключительно их этническую группу. Церковные службы также велись на языках Старого Света; их дети обучались в этнических приходских школах, а мертвые оказывались на этнических кладбищах. Иммигранты часто платили взносы в общества взаимопомощи, которые могли бы помочь им в случае наступления «черных дней»[11].
Переезд на другой континент зачастую давался нелегко: иммигранты в основном брались за первую работу, которую могли найти — как правило, это был низкоквалифицированный труд в тяжёлой промышленности, швейном производстве или в строительстве. Изолированные от основной массы американцев языком и религией, они как обладали «скудным» политическим представительством, так и мало участвовали в общественной жизни в целом. Многие из них возвращались на родину: почти треть поляков, словаков и хорватов постепенно вернулась в Европу, как и почти половина итальянцев; более половины греков, русских, румын и болгар также возвратились в Старый Свет[11].
Многие американцы, родившиеся в США, продолжали в те годы думать об иностранцах как об угрозе. Поток новоприбывших, заметно отличавшийся от более ранних волн, вызывал заметное беспокойство: способность американского общества приспособиться к ним не была очевидна. Возрождение ку-клукс-клана в 1915 году стало одним из экстремистских ответов на «угрозу»: «всадники клана» теперь ездили на машинах, а многие их жертвы были евреями или католиками. К началу 1920-х годов Клан, утверждавший, что в нём состояли около пяти миллионов человек, доминировал в политике двух штатов: Индиана и Орегон. В 1929 году общественные настроения нашли своё отражение в законодательстве. Конгресс США законодательно завершил эру практически неограниченного въезда в страну. В результате многие этнические общины Америки начали «стабилизироваться»[11].
Город и деревня. Сельскохозяйственный кризис
«Недавние крестьяне с Волги и Вислы, наряду с пастухами с Карпат и Апеннин», стекались в американские промышленные центры, расположенные в северо-восточном квадранте страны. К 1920 году, впервые в истории, большинство американцев являлись горожанами; в следующем десятилетии ещё около 6 миллионов американских фермеров переехали в города. При этом более 20 % работающих американцев продолжали трудиться на земле и в 1920-х; 44 % населения считались сельскими жителями и в 1930 году. Кроме того, больше половины штатов продолжали оставаться преимущественно сельскими — как по структуре населения и экономике, так и по политическому представительству и образу жизни[11].
Во многих отношениях деревенские уклады жизни в США того времени остались нетронутыми современностью и 50 миллионов американцев жили в том, что Скотт Фицджеральд назвал «огромным мраком за городом» — их жизнь продолжала следовать сельскохозяйственным ритмам. В 1930 году более 45 миллионов деревенских жителей не имели водопровода и канализации, и почти ни у кого из них не было доступа к электричеству. Уличные туалеты, дровяные печи и масляные лампы продолжали оставаться в ходу; элементы натурального хозяйства (например, приготовление мыла) также являлись частью ежедневного быта. Растущий разрыв между жизнью города и деревни в конце XIX века помог «разжечь популистскую агитацию» (см. Country life movement[англ.]), которая побудила президента Теодора Рузвельта создать в 1908 году «Комиссию по деревенской жизни» (англ. Commission on Country Life) во главе с ботаником Либерти Хайдом Бейли[12].
К 1920-м годам длительная сельскохозяйственная депрессия — продукт мировой войны и технологических изменений — заметно обострила проблемы села. С началом боевых действий в Европе в августе 1914 года, американские фермеры начали активно поставлять продовольствие на мировой рынок. Они стали как увеличивать площадь сельскохозяйственных земель, так и урожайность (благодаря более интенсивному возделыванию почвы, в особенности с появлением тракторов). Количество моторизованных сельскохозяйственных машин в военные годы увеличилось в пять раз, до 85 тысяч штук. С наступлением мира эта тенденция только усилилась и к концу 1920-х годов около миллиона фермеров обладали тракторами. А поскольку машины заменяли собой лошадей и мулов, под выращивание еды и выпас молочного скота высвободились ещё 30 миллионов акров бывших пастбищ[12].
При этом, после перемирия от ноября 1918 года, мировое сельскохозяйственное производство постепенно вернулось к привычным довоенным паттернам, в результате чего американские фермеры оказались на руках с огромными излишками продукции. Цены на их продукцию резко упали: хлопок упал с военного максимума в 35 центов за фунт до 16 центов в 1920 году; кукуруза упала с 1,50 долларов за бушель до 52 центов; шерсть упала с почти 60 центов за фунт до менее чем 20 центов. Хотя цены после 1921 года несколько увеличились, они не восстановились полностью вплоть до новой войны. Американские фермеры оказались в кризисе как в связи с перепроизводством, так и в связи с долгами, которые они брали на расширение и механизацию своего хозяйства. Росло число разорений и все больше бывших землевладельцев становилось арендаторами; усилилась и депопуляция деревни[12] (ср. советские «Ножницы цен»).
Американский конгресс неоднократно пытался найти средство спасения фермеров все 1920-е годы. После того как сельскохозяйственная депрессия перешагнула свой десятилетний рубеж, федеральное правительство в Вашингтоне приняло решение начать искусственно регулировать товарные рынки: было создано федеральное агентство для обеспечения финансирования сельскохозяйственных кооперативов, обладавшее, однако, весьма ограниченными средствами. В тот период Конгресс дважды принимал, а президент Калвин Кулидж дважды налагал вето на законопроект Макнари-Хаугена (см. McNary–Haugen Farm Relief Bill[англ.]). Законопроект предполагал, что федеральное правительство стало бы «покупателем последней инстанции» для излишков сельскохозяйственной продукции, которую оно затем должно было «утилизировать» на зарубежных рынках[12].
Президент Герберт Гувер понимал, что проблемы американских фермеров являются неотложными: фактически его первым делом на посту президента стал созыв специального заседания Конгресса для разрешения сельскохозяйственного кризиса. В 1929 году Гувер издал «Закон о сельскохозяйственном маркетинге» (Agricultural Marketing Act of 1929[англ.]), который создал сразу несколько «стабилизационных корпораций», финансируемых правительством и уполномоченных закупать излишки сельхозпродукции с рынка, чтобы поддерживать более высокий уровень цен. Но когда сельскохозяйственная депрессия 1920-х годов «слилась» с общей депрессией 1930-х, данные корпорации быстро исчерпали как свои складские мощности, так и финансовые средства. С началом Великой Депрессии и без того «шаткие» фермерские хозяйства США стали её ключевыми жертвами[12].
Южные штаты США. Афроамериканцы.
Юг США в 1920-х годах являлся самым сельским регионом страны: ни один из южных штатов не соответствовал в 1920 году определению «городского» — большинство его населения проживало вне городов, к которым относились населённые пункты с как минимум 2500 жителей. Регион «от Потомака до Залива» мало изменился со времён Реконструкции Юга 1870-х годов. Регион характеризовался дефицитом капитала и обилием дешёвой рабочей силы: южане сажали и собирали свои традиционные культуры — хлопок, табак, рис и сахарный тростник — с использованием мулов и людей, как это делали их предки в течение нескольких предшествовавших поколений. Как и в XIX веке, расовые противоречия продолжали «кровоточить» по всему региону[12].
В годы Первой мировой войны около полумиллиона чернокожих обитателей сельского юга стали рабочими на северных фабриках. В 1925 году, с ограничением иммиграции, северная промышленность стала искать новые источники рабочей силы: и многие афроамериканцы (а также около полумиллиона мексиканцев, которые были освобождены от новых иммиграционных квот) воспользовались возможностью для переезда. В итоге, к концу 1920-х годов ещё один миллион афроамериканцев покинул бывшие рабовладельческие штаты, чтобы устроиться на работу на Северо-востоке и Среднем западе (к западу от Скалистых гор проживало только около ста тысяч представителей негроидной расы). На севере они стали работать в металлообрабатывающих цехах, на автомобильных заводах и в упаковочных мастерских; миграция имела и политические последствия — в 1928 году чикагский республиканец Оскар де Прист стал первым после Реконструкции чернокожим, избранным в Конгресс (и первым чернокожим конгрессменом с Севера)[12].
Тем не менее к 1930 году более 80 % американских негров по-прежнему жили на юге, где процветала «обременительная» политическая система Джима Кроу, «достигшая совершенства в 1930-х годах»: и в 1940 году в одиннадцати штатах бывшей Конфедерации менее 5 % взрослых афроамериканцев были зарегистрированы для голосования. Социальная и экономическая сегрегация — отдельные залы ожидания на железнодорожных и автобусных станциях, отдельные питьевые фонтанчики, отдельные церкви и школы — продолжалась. Немногочисленные промышленные рабочие Юга были практически исключительно белыми[12].
Таким образом, чернокожие Юга «представляли собой крайний случай сельской бедности в регионе, который сам по себе является особым случаем экономической отсталости и изоляции от современной жизни». Так социологи, нанятые Гувером, обнаружили, что показатели младенческой смертности для чернокожих были почти вдвое выше, чем для белых детей в 1930 году и что средняя продолжительность жизни чернокожих была на пятнадцать лет меньше, чем у белых (45 лет против 60). Жизнь средних афроамериканцев на Юге мало отличалась от жизни их предков в период рабства; одновременно, белые жители Юга, разделяли «общее твердое убеждение — что Юг США есть и останется страной белого человека»[13].
Городская жизнь. Автомобиль
Тем американцам, кто родился белым и жил в городе, как чернокожие, так и фермеры казались, по мнению профессора Кеннеди, чем-то далёким. Южные порядки и жизнь в маленьких городках на Среднем Западе, значительную часть которых составляла религия, являлись разве что предметом для многочисленных шуток и анекдотов[k 2]. Новые общенациональные журналы — такие как «Time», впервые вышедший в 1923 году, «American Mercury» появившийся под редакцией Генри Луиса Менкена в 1924 и «New Yorker», первый выпуск которого пришёлся на 1925 год — позиционировали себя как журналы для «изысканных» людей (англ. caviar sophisticates); они свидетельствовали о новой культурной мощи, которую набирали крупные американские городские центры. По мнению Кеннеди, городская Америка была уверена, что город является новым хозяином положения, которому сельская Америка должна отдавать должное[13].
Однако для наблюдателей и политиков 1920-х годов контраст между жизнью села и города не был предметом для смеха: они регулярно выражали своё беспокойство по поводу нарушения «равновесия» между сельской и городской Америкой. Так авторы «Текущих социальных тенденций» назвали «центральной проблемой» американской экономики именно заметное неравенство между сельскохозяйственным и промышленным секторами страны: хотя обе сферы экономики и выросли с начала века, но сектор городского промпроизводства расширился гораздо сильнее — в то время как в 1930 году американские фермеры вывели на рынок на 50 % больше продукции, чем в 1900, объём промышленного производства за тот же период вырос в 4 раза[13].
Производительность труда рабочих на фабриках выросла почти на 50 % — во многом благодаря более эффективным средствам организации производства и революционному внедрению машин с электрическим приводом (см. конвейер). В 1929 году уже 70 % американской промышленности было обеспечено доступом к электроэнергии, большая часть которой производилась на нефтяных электростанциях; новые месторождения нефти стали эксплуатироваться в Техасе, Оклахоме и Калифорнии. К 1925 году полностью собранный автомобиль Ford «Model T» сходил с конвейера на заводе Генри Форда каждые десять секунд — за десять лет до этого на сбор одной машины требовалось около четырнадцати часов[13].
Сокращение экспортных рынков и замедление темпов роста населения привели к стабилизации (или даже снижению) спроса на американскую сельскохозяйственную продукцию. Однако, способность жителей США покупать промышленные товары казалась безграничной. «Автомобильная революция» стала одним из наиболее явных примеров: если в начале XX века производство автомобилей практически не было заметно в промышленной статистике, то через два десятилетия на него приходилось уже 10 % национального дохода — в автопромышленности было занято около 4 миллионов рабочих. Если автомобиль 1900 года был «игрушкой для богатых» — состоятельные американцы приобрели около 4 тысяч автомобилей в год — то к 1929 году «простые американцы» управляли уже более чем 26 миллионами машин, то есть по одной машине приходилось на каждые четыре человека в стране. Это означало, что, теоретически, всё население страны могло одномоментно выехать на дороги. Только за последний год десятилетия было приобретено почти пять миллионов автомобилей. Объединение инновационных технологий с массовым рынком, известное как «фордизм», позволило резко снизить и цену на автомобиль: если до Первой мировой войны машина стоила среднестатистическому рабочему его заработной платы за неполные два года, то теперь она стоила всего около трёх месячных окладов[13].
Но уже в те годы было понятно, что у столь успешной производственной стратегии есть и свои пределы: массовое производство сделало необходимостью массовое потребление. Но растущее благосостояние 1920-х годов распределялось непропорционально: большие доходы «перетекали» владельцам капитала. Хотя доходы «трудящихся» и росли, темпы их роста не соответствовали темпам роста промышленного производства в США. А без широко распределенной покупательной способности не могли работать механизмы массового производства. И автомобильная промышленность, пионер «фордизма», стала одной из первых, где данная логика начала ощущаться на практике. Так представитель корпорации «General Motors» в 1926 году признал, что «кажется маловероятным, что огромный ежегодный рост продолжится в будущем»; он добавил, что скорее ожидает «здорового роста, в соответствии с увеличением населения и богатства страны, а также — с развитием экспортного рынка». По мнению Кеннеди, это стало одним из первых признаний того факта, что даже такая «юная» индустрия, как производство автомобилей, может быстро достичь «зрелости»[14].
К концу 1920-х годов стало очевидно, что автопроизводители (пере)насытили доступный им внутриамериканский рынок. Потребительский кредит или «покупка в рассрочку» (англ. installment buying), был впервые применён корпорацией «General Motors» ещё в 1919 году — с помощью специально созданной компании «General Motors Acceptance Corporation». Это стало ещё одной попыткой расширить рынок сбыта, поскольку покупатели были избавлены от необходимости платить полную цену наличными деньгами непосредственно в момент покупки. «Взрывной» рост рынка рекламы, который в современном виде возник около 1920-х годов, ещё более усилил опасения специалистов, что границы «естественного спроса» были уже достигнуты. Одна только фирма «General Motors» ежегодно тратила около 20 миллионов долларов на рекламу — в попытке развить у потребителей желание потреблять больше. Хотя кредиты и реклама на некоторое время поддержали продажи автомобилей, но уже тогда стало ясно, что без новых (зарубежных) рынков или значительного перераспределения покупательной способности внутри США — с включением в оборот сельской половины страны — границы роста были либо близки, либо достигнуты[14].
Практически все американцы, проживавшие в промышленных центрах, значительно подняли свой уровень жизни в течение периода, начавшегося после Первой мировой войны. В то время как в 1920-х годах уровень жизни фермеров снизился, реальная заработная плата промышленных рабочих выросла почти на четверть. К 1928 году средний доход на душу населения среди работников несельскохозяйственного сектора в 4 раза превышал средний уровень доходов фермеров. Для городских рабочих «процветание» стало вполне реальным: у них было больше денег, чем когда-либо прежде, и они могли пользоваться продуктовым разнообразием «ревущих двадцатых» — не только автомобилями, но и консервами, стиральными машинками, холодильниками, продуктами из синтетических тканей, телефонами, кинофильмами (после 1927 года ставшими звуковыми) и радио. Люди, проживавшие в неэлектрифицированной сельской местности, с современными удобствами не сталкивались[14].
С начала 1920-х годов автомобили в США производились миллионами, а в 1929 году выпуск достиг рекордных 5,4 млн[15] (на 25 млн семей проживающих тогда в США).
Трудовые ресурсы
К 1930 году в США работали 38 миллионов мужчин и 10 миллионов женщин: и если в 1910 году сельскохозяйственные рабочие составляли самую большую категорию занятости, то к 1920 число работников в обрабатывающей промышленности и машиностроении превысило число занятых в сельском хозяйстве. Одновременно, хотя длительность рабочей недели среднестатистического рабочего в несельскохозяйственном секторе и сократилась с начала века, она всё ещё была близка к 48 часам. Режим практически непрерывного труда являлся наследием фермерской жизни: он был «импортирован» в заводские цеха в первые дни индустриализации и менялся очень медленно. Так лишь в 1923 году корпорация «United States Steel Corporation» «неохотно» отказалась от 12-часового рабочего дня на своих металлургических заводах. Двухдневные «выходные» ещё не были массовыми, а понятие об «оплачиваемом отпуске» было практически незнакомо рабочим — как и такая концепция, как «выход на пенсию»[16].
Даже те экономические силы, что заметно повышали производительность труда и приносили явную пользу потребителям, имели и некоторые последствия, беспокоившие как исследователей, так и политиков — включая и Гувера. Эксперты обратили внимание на проблему, связанную с «широко распространенным внедрением машин, [которое] имеет общий эффект замены квалифицированного труда на труд малоквалифицированный и неквалифицированный — и, таким образом, снижало статус обученного и квалифицированного рабочего, если, по факту, не стремится полностью исключить его из ряда отраслей». Применение в производстве машин имело одновременно два следствия: с одной стороны оно позволяло найти работу большому количеству неквалифицированных рабочих (то есть, позволяло миллионам европейских крестьян и американских фермеров мигрировать в города и повысить свой уровень жизни); с другой стороны, простота работы на новых станках «лишала рабочих гордости за свои умения» и заметно сказывалась на вероятности сохранения ими своих рабочих мест в будущем. Нерегулярность занятости была особенно заметна в технологически инновационных индустриях, связанных с массовым производством, была особенно тревожной: с 1923 по 1928 год ежегодный уровень безработицы в данных секторах превышал 10 %[k 3][16].
У нерегулярной занятости были и социальные последствия: в исследовании, посвящённом жизни города Манси (штат Индиана), подробно рассматривались многомерные последствия у разных моделей занятости — как личные, так и социальные[18]. Исследователи обнаружили, что основным фактором, по которому различались «рабочий класс» и «бизнес класс», была неуверенность в дальнейшем трудоустройстве, поскольку потенциальная потеря работы была связана с изменением самой жизни. Бизнес-класс был «практически не подвержен подобным перебоям» в трудоустройстве, в то время как среди рабочего класса увольнения являлись регулярным явлением. Постоянные перерывы в трудоустройстве были главной (определяющей) характеристикой принадлежности к такой социальной группе как «рабочие» — в большей мере, чем, например, доход. Те члены сообщества Манси, которые обладали определённой степенью гарантированной занятости, практически никогда не подпадали под определение «рабочие»: у них была «карьера», а не «работа». Социальная жизнь обладателей «карьеры» заметно отличалась: именно они создавали и поддерживали сеть местных клубов и организаций, участвуя и в политической жизни города. Даже при отсутствии активной дискриминации, «рабочие» не могли участвовать в подобной деятельности. Рабочие без гарантий занятости жили в том, что исследователи называли «миром, в котором, кажется, нет ни настоящего, ни будущего» — хотя они периодически и получали значительный доход, они мало что могли сделать со своими условиями труда и, как следствие, сформировать «траекторию своей жизни»[19][16].
В 1920-е годы лишь немногие работодатели и ни одно правительство (ни на уровне штатов, ни федеральное) не предоставляло какой-либо формы страхования для смягчения последствий безработицы. И в 1929 году Американская федерация труда (AFL) решительно противодействовала появлению государственного страхования на случай безработицы — хотя это являлось уже установившейся практикой в ряде европейских стран. Лидер AFL Сэмюэль Гомперс неоднократно осуждал страхование от безработицы как «социалистическую» идею, недопустимую в США. Одновременно падало и членство в профсоюзах: с военного максимума в 5 миллионов оно упало до 3,5 к 1929 году[16].
Сама структура AFL, предполагавшая деление членов по профессиям и напоминавшая устройство «ремесленных гильдий» Средневековья, мало подходила для новых индустрий. Полагая себя представителями «рабочей аристократии», профсоюзные деятели в основном игнорировали проблемы своих неквалифицированных коллег. Этническое соперничество усугубляло проблемы: квалифицированные рабочие, как правило, были белыми американцами, родившимися в США, а неквалифицированные — иммигрантами из Европы и американских сёл[k 4]. Часто сами рабочие контракты обязывали отдельных работников никогда не вступать в профсоюзы (см. Yellow-dog contract[англ.]), а в 1917 году Верховный суд США поддержал подобную практику (см. дело «Hitchman Coal & Coke Co. v. Mitchell»). Только в 1932 году по закону Норриса-Лагардии (Norris–La Guardia Act of 1932[англ.]) федеральным судам было законодательно запрещено выпускать судебные решения, призванные обеспечивать невступление работников в профсоюз[16].
В те же годы среди менеджеров по персоналу начали становиться популярны идеи Фредерика Тейлора и многие корпорации — как правило, крупные и «антипрофсоюзные» — начали завоёвывать лояльность своих работников, создавая «жёлтые профсоюзы» и предлагая рабочим бонусы в виде акций предприятий. Компании также предлагали и страхование жизни, строили специальные развлекательные заведения и составляли пенсионные планы. Поскольку контроль над всеми этими программами оставался в руках у корпорации, они могли в любой момент изменить или прекратить их; когда наступила депрессия, «щедрость» работодателей резко прекратилась[16].
Женщины и дети. Образование
Десять миллионов женщин, получавших заработную плату в 1929 году, специализировались на небольшом количестве профессий: преподавание, канцелярская работа, помощь по хозяйству и текстильное производство. По мере расширения сферы услуг в экономике США, в ней росло и присутствие женщин: если в 1900 году женщины составляли около 18 % работников, то к 1930 году их было уже 22 %; к началу депрессии одна из четырёх женщин числилась трудоустроенной. Типичная работница была не замужем и моложе 25 лет (см. флэпперы); замужние матери практически не были представлены на рынке труда, хотя скорость роста данной категории в три раза опережала общий рост женской занятости. Традиционное семейное разделение труда продолжало сохраняться; набирали популярность новые методы планирования семьи — особенно в среде белых горожанок (см. диафрагма). Девятнадцатая поправка к Конституции США, принятая в канун президентских выборов 1920 года, дала женщинам формальное политическое равенство[20].
Использование детского труда постепенно сокращалось: в то время как в 1890 году работал почти каждый пятый ребёнок в возрасте от 10 до 15 лет, в 1930 году трудился только 1 подросток из 20. Верховный суд неоднократно становился преградой на пути федерального правительства, пытавшегося ввести полный запрет на детский труд в стране. В 1920-х годах впервые почти половина учеников старшего школьного возраста осталась в школе для продолжения образования: с 1900 года наблюдалось восьмикратное увеличение числа учащихся в старших классах — что было «свидетельством самого успешного конкретного усилия, которое когда-либо предпринимало правительство США»[20].
Долги и налоги. Демократы и республиканцы
Расходы на новые социальные нужды, включая образование, в основном легли на правительства штатов — как и большинство расходов по расширению дорожной сети и улучшению дорог. Как следствие, задолженность штатов в 1920-х годах резко возросла и во многих случаях достигла формальных пределов, определённых законодательством — или практических пределов, установленных кредитными рынками. Налоги, собираемые штатами, и муниципальные налоги также резко возросли, значительно опередив темпы роста личных доходов граждан: к 1929 году правительства всех уровней собирали в виде налогов 15 % национального дохода, что было в два раза больше, чем в 1914. Беспрецедентная налоговая нагрузка начала вызывать и политическую реакцию: лозунг о необходимости «сбалансировать бюджеты», ограничив государственные расходы, стал популярен не только у представителей университетской «фискальной ортодоксальности», но и у простых американцев[20].
Федеральное правительство также значительно увеличило свои налоговые сборы — большая часть нового дохода шла не на оплату социальной инфраструктуры, а на обслуживание долгов, возникших в ходе мировой войны (около 24 миллиардов долларов, что было в десять раз больше задолженности после Гражданской войны). Выплата процентов по государственному долгу стала самой крупной статьёй общегосударственных расходов, поглощая треть федерального бюджета. Если суммировать долговые выплаты с расходами на пособия для ветеранов войны, то процентные платежи составляли более половины бюджета США. Расходы на армию в 139 000 человек и военно-морской флот из 96 000 моряков составляли практически все оставшиеся расходы[20].
|
|